- Эх, да что же это такое! – невнятно, но громко воскликнул активный турист, глядя в окно и успешно дожевывая редкими от постоянной работы зубами кусок неподдающейся свиной отбивной.
- Что? – внятно среагировали на вопрос его соседи по столику, оснащенные зубами нового поколения и потому уже справившиеся с предложенной твердой, упрямой и не в меру упругой для нынешних мягкотелых дней, ресторанною пищей.
По пологому берегу мелкой, но изворотливой и местами весьма говнистой реки Оки виднелись остатки полусгоревших насильно или полуразрушившихся самостоятельно коровников, душу и смысл которых сумело вытеснить нынешнее бесхозное и равнодушное время. Земное время неподвластно безликому хозяину и способно превращать любое пространство в плоские руины. А поддается оно, пожалуй, лишь воле суровых управителей больших и малых пространств почвы и прочей хозяйственно-значимой поверхностной материи Земли. И то, только тогда, когда воля оных одухотворена каким-нибудь разумным, а может и не вполне осознанным, влечением к созиданию. В противном случае вы всегда будете иметь по соседству активного и несогласного туриста с его вполне правомерным и полным недоумения восклицанием: - Эх, да что же это такое!
- Как что? – удивился турист недопустимой легкомысленности окружающего неравнодушия. – Видите – развалины. А раньше в этих местах колхоз стоял! – с напором выдавил важную и познавательную информацию активный просветитель. – Двести бычков! – вскинул он руки и победно уставился на случайных почитателей своего лекторского дарования. – Двести бычков, я вам говорю. Целый колхоз стоял. А теперь что? Эх, реформы! – снизил тон выступающий и пробормотал что-то ещё невнятное, но приправленное многочисленными буквами «ё», «б», и «х».
Согласные слушатели сочувственно кивнули и уставились в окно, за которым имелось совершенно однозначное и вполне фактическое подтверждение тому, что колхоз, видимо, здесь действительно был, а теперь его нипочем нету. Равно как нету, и никак не может быть всех тех помянутых выше двухсот бычков. А где ж тут быть, когда привыкшим к колхозно-государственной заботе, житьё и пропитание осталось непредусмотренным, а также пропала насовсем и сочувствующая человеческая рука, необходимая для достойной жизнедеятельности и правильного отстоя каждому, принужденному к домашнему образу жизни, крупному и мелкому скоту. Короче, внимательный читатель, наверное, уже сообразил, что на том участке пологого берега реки Оки, в тот день и час, никаких двухсот бычков не было. И, главное, - никак не могло быть вследствие безысходно и окончательно случившихся перемен.
Через день мы встретили активного туриста на прочной теплоходной палубе, окрашенной голубой краской для большего приближения к морской воде и сухопутному воздуху. Он пристально смотрел в бинокль куда-то вдаль и тихо повторял: двести бычков, двести бычков. Видимо, там, где-то вдалеке, он снова увидел остатки стен покосившегося или полностью рухнувшего коровника, и душа его надрывалась и страдала от вида гнетущей неприглядности происходящего деревенского бытия. То ли из-за недовскормленной и преждевременно переставшей быть перспективной скотины, то ли из-за состоявшихся реформ, приведших к негодящему положению дел в отечественном животноводстве по факту, то ли из-за глобальной печали по отдельно взятому мясу и молоку, а также по временной необустроенности всемирного человеческого разума, позволившего развал некогда могучей железом и бревном, но дурной на голову страны, - страдания активного и переживающего туриста затрагивали всех и каждого, покрывая своим единовременным порывом слабые одиноким недоразумением возражения.
Конечно, любому понятно, что мясо и молоко сами нипочем не растут, и что в их отсутствии виноват уполномоченный гражданин своей же родины, позволивший себе преступный недосмотр вместе с непростительным попустительством, а также, может быть, даже и осознанное потворство внешнему врагу. В любом случае, двести бычков оказались невозобновимо вымершими в одном конкретном и назначенном месте. А сколько таких мест на просторах наших рек и полей? И сколько раз по двести придется вычесть, чтобы осознать подлинный неучтенный интерес своей страны? Вот. А вы сомневаетесь – двести бычков. Так объяснял озабоченный активный турист сложившуюся на сегодняшний день в нашем сельском хозяйстве стратегическую диспозицию.
Картина складывалась, прямо скажем, хреноватая. И каждый из пассажиров, слушавший рассказ активного туриста, начинал беспокоиться лично и осознавать свою личную неприглядную роль в деле развала российского сельского хозяйства. Ведь мы все только поедали его продукцию и ничего не давали взамен, даже элементарных удобрений…
Но на третий день пути, где-то на подходах к Рязани, после очередного крутого поворота на окском изгибе, теплоход минут на десять оказался в зоне такого специфического запаха, что многие туристы не выдержали, побросали свои каюты, и, выскочив на палубы, начали беспорядочно оглядываться по сторонам. Многие повторяли громко или тихо: - Двести бычков, двести бычков, здесь где-то рядом должно быть не менее двухсот бычков. Лица шепчущих эти слова, как молитву, были радостны и одухотворены. Если двести бычков живы, значит есть ещё надежда, и есть - за что держаться, чем дышать, и чего кушать и пить. Значит - родина ещё функционирует в качестве отечества, которое не бросило детей своих на произвол анархии и прочей энтропии, включая импортное мясо, молоко, масло, пиво и крылья птиц. Потому что без отечественных крыльев двухголового происхождения россиянин вообще не может жить, лишенный воображения, мечты и полета, а значит – понимания свободы как неподучетной и не облагающейся никаким налогом фантазии.